Между реальностью и виртуальностью

АКТУАЛЬНОСТЬ ТЕМЫ.

Одной из важнейших достижений современной технологической эпохи  являются разработки и продукты, которые способны будут подменить целые сферы жизни человека, например, его тело, или до неузнаваемости изменить процессы, связанные с человеческой жизнедеятельностью. Однако вершиной этого достижения должно стать формирование целой новой реальности, в которую человек добровольно перейдёт и будет существовать. Реальность, на самом деле, это центральная тема, и она, если даже не упоминается открыто, то точно всегда как бы подразумевается при обсуждении любого вопроса или темы. Все, чтобы мы не обсуждали, так или иначе относится к теме реальности, содержится в ней. Она очень тесно переплетена с проблемой онтологии и гносеологии, потому что, невозможно, говоря о реальности, не затронуть тему, например, бытия или познания. Мы пока оставим самые глубинные и сложные аспекты темы реальности и поговорим в более общих чертах этого крайне сложного понятия и постараемся изложить нашу точку зрения на проблематику современного понимания термина «реальность».

Сама реальность может обозначаться множеством слов: действительность, воспринимаемое, подлинность и т.д. Но дело в том, что работая с этими терминами, мы неизбежно входим в область дискуссий, интерпретаций и споров о субъективном, потому как, мы имеет дело с термином, под которым подразумевается то, что есть на самом деле, а что такое «на самом деле» никто так и не смог внятно объяснить. В разные времена и в разных философских школах этот термин трактовался по-разному. Однако, первый тезис, который мы должны смело вывести – реальность во всех учениях и философиях однозначно была увязана с понятием бытия или существования. Т.е., для человека, реально то, что существует, и не важно, существует ли это в виде физических вещей или же это абстрактные идеи и образы в его голове. Даже небытие во многих философских традициях воспринималось либо как лишь другой уровень бытия, пред-бытие, иное бытие, либо как то, о чем  говорить бесполезно и по большому счету-то и не нужно. Бытие совпадает со знанием, знание предполагает бытие и всё тут. Это первое.

Так же, мы привыкли разделять реальность на объективную и субъективную, и существует масса школ и направлений в философии, которые по-разному смотрят на их соотношение и вариации. Мы можем сразу возразить, что сама возможность существования чего-то по-настоящему объективного заведомо не доказуема, т.к. каждый человек может описать лишь свою интерпретацию или представления. Да, нам могут сказать, что ведь когда-то не было и человека, но мир существовал, и вот он-то и был объективным и не зависимым от субъективного человеческого глаза. Однако, опять же, нам не известно, что было в дочеловеческом мире. Можем ли мы сказать, что это было нечто упорядоченное, со своими физическими законами и миром феноменов? Либо, это был просто беспорядочный хаос, в котором нет определенности? И вообще, где гарантия, что вне нашего «взгляда» существует какой-то мир или вообще какая-то упорядоченность и целостная картина, ведь мы фактически не можем знать, что может быть вне нас. Это бессмысленный разговор, т.к. объектом исследования может быть лишь то, что мы можем свидетельствовать, а всё остальное сокрыто.

Нам известен и спор идеалистов и материалистов. Вопрос о соотношении этих дух реальностей (дух\\материя) даже получил название «основного вопроса философии». Издавна, еще с Платона  считалось, что истинным бытием обладают не предметы нашего, материального мира, а универсалии из мира Идей. Были т.н. реалисты и номиналисты, были те, кто предоставлял бОльшую полноту бытия вещам нематериальным, которые в иерархии стоят выше материи. Они объявлялись реальными, т.к. принадлежали к более высокому, а следовательно, и более реальному миру идеальных образов. Такое представление сформировалось у греков ещё со времен Парменида, который говорил о множественности реальности: умопостигаемой и чувственной, безусловно, отдавая при этом приоритет умопостигаемому «Единому» и пренебрегая вещами мира множественного. Естественно, поначалу очень сильные позиции держала идеалистическая линия, которую в Средневековье даже называли реализмом. И даже тысячелетия спустя, несмотря на то, что начиная с эпохи т.н. Возрождения и Просвещения, материализм и эмпиризм очень быстро стали господствовать в науке и философии, платоническая (или идеалистическая) линия все равно умудрялась как-то проступать сквозь этот толстый слой рационального скепсиса.
Но было бы интересно проследить хотя бы поверхностно всю эту тему от начала до наших дней, чтобы понять, что естественный человек сформировал для себя как реальность?

 

ПРЕДСТАВЛЕНИЯ ДРЕВНИХ И ПЕРВЫЙ ШАГ ОТ МОНИЗМА.

\"\"

Было бы, на мой взгляд, правильнее начать историю понимания реальности с эпохи мифологического сознания, условно, когда Бытие и мышление были слиты и естественное слито со сверхъестественным, божественное и материальное были продолжением друг друга, а объект и субъект не разделялись. Реальность как таковая не обсуждалась, т.к. размежевание с бытием не имело в нём никакого места. Миф – вот подлинная, высшая реальность, божественная реальность, и постигается она не чувствами, а умом и интуитивным восприятием. Опыт священного, нуминозного переживался беспрепятственно и постоянно, без надобности «идти к нему», либо не требовал каких-либо усилий для этого перехода. Одновременно с этим, представление об окружающем мире носило яркий антроморфический характер. По всей видимости, это был первый опыт соприкосновения сознания с миром. Гейдар Джемаль в своем труде «Ориентация-Север» говорил, что Миф – это восприятие посредством чистой интуиции. Он имеет универсальный характер и не индивидуален. Однако его отличительной особенностью является то, что являясь результатом созерцательного восприятия, он, всё же фиксирует и вербализирует в символах и знаках недискурсивное знание. Та информация о реальности, которая стала доступна созерцателю, вдруг иллюстрируется в туманных мифах.  Но со временем, как говорит Гейдар Джемаль, Миф деградирует до фетишизации и становится родовым. Кстати, первым продуктом такого падения является появление мифа Великой Матери, как прародительницы всего.

В определённый момент истории, мы можем заметить переход к религии и философии, от общности к индивидуализму и идеям спасения души и общины, хотя, переход к «выделенности от общего» по всей видимости был не переходом к сугубо индивидуальному, но скорее к принципу коллективной оппозиции, общине. При том, что ранее и так существовали разные цивилизации и народы, но, однако, они стояли на одной платформе, например, общности с природой и гармоничного вписывания в неё.

Заметим, что мифологическое сознание и сегодня продолжает влиять на нашу жизнь, но уже через то, что Юнг называл архетипами и коллективным бессознательным. Это объясняется тем, что Миф сам по себе это ни в коем случае не продукт чьего-то искаженного сознания, но просто иная модальность восприятия реальности, что подтверждается многочисленными сюжетными совпадениями между, казалось бы, совершенно разными цивилизациями. Итак, мифологическое сознание с его неразделенной реальность «Я» и «не-Я» постепенно теряло позиции и, в результате восторжествовала дуальная картина мира, где есть субъект (Я) и мир феноменов (не-Я). Естественно, возникла острая нужда получения какой-то методологии описания всего этого внешнего.

И тут нам представляется довольно интересным такое явление древности, как семь греческих мудрецов. Но не потому, что они были носителями каких-то удивительных и гениальных идей, а скорее, потому, что они соприкоснулись с некими по-настоящему великими истинами и пытались их описать довольно примитивным языком. Тем примитивным языком, который может быть нам понятен. Это язык первой философии – древнегреческой натурфилософии. И не смотря на всю симпатию и идеализацию греческими мыслителями восточной мудрости, именно греческая культура и философия, начиная от Демокрита, разрабатывала альтернативную, полу-рационалистическую методологию описания реальности, и Логос, который придумали греки, тут был только небольшим шагом в этом направлении.

Ведь, все эти Фалесы и Анаксимены искали первооснову, первоматерию, из которой и соткана вся реальность и которая есть частное проявление Всеобщего принципа. Особенностью философов было то, что они отошли от прямого созерцания и перешли хоть и к еле понимаемым и расплывчатым, но уже формулировкам и образам. Это ещё было временем, когда рассудку не доверяли, он был на службе озарения и интуиции. Ещё не было попытки рациональным языком изложить Высшую мудрость, но делались попытки как-то проговорить её конкретнее. Однако, резюмируя, скажем одну весьма неприятную для нас вещь – все эти мыслители-досократики совершенно не ставили перед собой вопроса о восприятии и воспринимающем (реальность), субъекте и объекте, но лишь хотели «схватить» умом субстанцию бытия. А, например, Демокрит вообще отвергает познание реальности: действительность не постигаема, она – в пучине. Для него всё что есть – лишь атомы, которые бесцельно блуждают в пустоте и им чуждо понимание цели и смысла. Реальность каждый раз новая и не имеет смысла что-либо в ней «протоколировать».

С окончательным завершением мифологического сознания мы знакомимся с чем-то совершенно новым и интересным. На самом деле, ещё с древности некоторые философы пришли к выводу, что метафизика – вещь спорная, и нам не известно, что собой представляет т.н. объективная реальность. Однако, отталкиваясь от того, что она все-таки есть, а «я знаю, что ничего не знаю», но всё же могу предполагать и выявлять в споре истину, мы можем начать своё приближение к истине и реальности. Другой вопрос, насколько правильно отталкиваться от нашей доброжелательности, насколько правильно считать, что в споре обязательно откроется наиболее близкое к истине, к объективности? Ведь, может такое быть, что мы одинаково далеки от неё, а значит, спор бессмысленен и просто плодит очередные искажённые системы, одинаково далёкие от непостигаемой истинной реальности. Вопрос повис в воздухе, но все стали строить реальность именно по этому методу. Это по преимуществу, была идея Сократа, который сильно опирался на моральный критерий истинности. А ведь, на самом деле, реальность – это концепт, определяемый социологический консенсусом. Но обозначаем мы это всегда как нечто очевидно существующее, независимое от нас, вне нас, нечто самостоятельное и самодостаточное. А ведь на самом деле, реальность – это сложнейшее понятие, осмыслить которое не представляется возможным. Мы могли бы с уверенностью сказать, что реальности нет т.к. обосновать существование отдельной от нас,  независимой внешней реальности невозможно.

Ученик Сократа Платон, хоть и пытался вернуться к натурфилософии и мифологической реальности, однако, отметим, что эта система так и не стала монопольной, да и сам он (Платон) нёс на себе довольно явный налет рационализма. Мы уже говорили, что у Платона мир делится на: подлинный (мир идей) и неподлинный (мир теней).  А из всего этого уже был сделан ещё один вывод, что «реальность» и «действительность» – понятия всё же разные, т.к. реальность обозначает наше видение мира, которое, однако, не подлинное, тогда как действительность – есть подлинное, которое кроме нашего, видимого мира ещё включает мир, который, собственно и дает жизнь миру нашему – мир идей. Платон, безусловно, не был автором этой идеи, по всей видимости, это был довольно вольный пересказ тех знаний, которые ему передали весьма немногословные египетские жрецы.

Более-менее, к этой проблематике подходит человек, который был в большей степени философом, чем его учитель полужрец-Платон – Аристотель. Аристотель продолжает тему вещественных и невещественных форм бытия и делает бОльший уклон в сторону материи. Он перемещает фундаментальную реальность к физическому миру и называет учение об «эйдосах» бесполезным и не несущими никакой практической пользы. Говоря о вещах, он немного отходит от всей этой платоновской темы с идеями и, наряду с материей, второй составляющей вещи называет форму. Субстанция (или форма) вещи максимально имманентна самой физической вещи, а не присутствует где-то высоко и в абстрактном выражении. Реальность предполагает собой постоянное движение вещей к своей цели, реализацию заложенных в них потенциалов. Например, семечка «движется» к тому, чтобы стать деревом. Позже, к Средневековью его труды будут использованы исламскими и христианскими теологами для объяснения того, что собой представляет наша реальность и чем она обусловлена.

Для себя мы можем так же различить подходы, сказав, что реализм основан на непосредственном пассивном наблюдении наличествующего и принятии его (сознание – зеркало, которое отражает), а идеализм на знании, представлениях (сознание – активное начало, оно несет в себе готовые образы, или праобразы, с помощью которых все и постигается). Этот идеализм – о реальности, проистекающей из наших внутренних образов. Однако, если, условно, идеализм древних мы могли бы назвать субъективным, то уже платоническая система нам предлагает скорее идеализм объективный, что-то на стыке объекта и субъекта. Это не совсем то, чем можно было бы описать мистическое сознание, когда сознание само и проецирует всё вовне, вернее даже, никакого «вне» на самом деле нет. И ведь всё дискурсивное, проговариваемое, описательное и систематизируемое, уже не является в чистом виде той Великой мудростью, которая безраздельно господствовала в головах людей седой древности. Поэтому-то мы и можем заметить такую явную связь тайного знания с молчанием и созерцательностью.

Однако, что интересно, и материальные феномены и внематериальные очень часто обозначались словом «вещь». Поэтому, опять же минуя вековые споры и толкования, считаю, что мы могли бы сделать со своей стороны довольно смелое утверждение, что принципиальной разницы между, условно, протоматериалистом Демокритом и идеалистом Платоном нет. И тот и другой говорят о вещах, разница лишь во взгляде на качественный аспект, принадлежность вещей к разным порядкам. Что материализм с его материей, которая есть единственная субстанция бытия, между полнотой которой и мельчайшей частицей нет принципиальной разницы. Что идеалист, который изо всех сил стремится наделить свои высшие образы бытием. Все они стремятся изо всех своих интеллектуальных сил получить своеобразный «ярлык» у Бытия, обозначить своё место, как самое ближайшее подле Бытия, стать самыми «онтологическими», если так можно выразиться.

Реализму, в тотально общем смысле слова, как нам кажется, на самом деле, был придан импульс к жизни именно интеллектуальными усилиями досократиков и следовавших за ними философов. И сюда мы можем опять же включить как реализм, который возникнет на базе материализма, который будет говорить об эмпирическом методе как единственно подлинном, так и реализм Средневековья, к которому относили исключительно тех, кто считал безусловным и подлинным бытие универсалий. Все они, так или иначе, апеллируют к некой объективно существующей реальности, которая для нас может быть представлена в образах и определениях непостижимого Абсолюта, всеобщей полноты или даже, на каком-то уровне, как безграничного потенциала бездны. Эти определения почти полностью исчерпывают представления,  интуиции и возможности опыта естественного человека в его поиске конечной реальности. Поиск конечной пункта реальности, которая выводит из себя как явленную реальность, так и субъекта, на наш взгляд, не должен прийти к чему-то, что в сопоставимом с нами измерении.

РЕАЛЬНОСТЬ В ОПТИКЕ ВОСТОЧНОЙ МЫСЛИ.

Думаю, многие знают, что из всех восточных доктрин, наверное, самой манифестанциалистской и продуманной до мелочей является индуистская метафизика. Как и в случае с греками эпохи мифологического сознания, индуист фактически не делит мир на земной и небесный, горний и дольний и т.д., потому как,  все для него пронизано сверхъестественным смыслом, всё есть единое тело Бога. Однако, вместе с тем, с постановкой  вопроса о реальности все немного проще. Ведь, если в западной философии делался акцент на познание внешнего мира, мира феноменов и объективной реальности, то восточная мысль нас более настойчиво призывает к самоанализу, к взгляду внутрь себя. Проблема сознания стоит в ней очень остро, она стоит в самом центре всех концепций и учений. Адепт скорее стремится к спасению и одержим идеей освобождения, вместо того чтобы копаться тут в этой «майе» или грязном низшем мирке. И тут ему помогает весьма оригинальный подход: он объявляет свое личное, атман, сопричастным абсолютному – Брахману. Все остальное иллюзия. Да, были в индийской философии и свои материалисты, но, как правило, они всегда были малочисленны и маргинальны. Восточная философия имеет очень много общего скорее с Платоном, неоплатониками и пифагорейцами, однако, при этом весьма многочисленные подтипы и системы. В центре такой философии, как бы это не звучало странно, стоит тоже опыт. Но это опыт не простой, эмпирический, но скорее опыт специфических, измененных состояний сознания.

Мыслители востока прекрасно понимают, что на западе возник настоящий ступор на теме сознания, и вообще, соотнесения понятий материальное и идеальное. Т.е., каким образом сугубо материальное тело (мозг) взаимосвязан с идеями, с миром духа?
В аналитической философии взаимодействие органики тела и психофизики сводится к физическим процессам и только.
В индуизме роль рационального ума, конечно же, не умаляется и не отвергается, однако, признается весьма ограниченным и годным лишь для деятельности в мире физическом. Грубо говоря, нельзя используя лишь один единственный инструмент, допустим, палку-копалку, выполнить весь набор работ. Этот инструмент пригоден только для определенного вида работы, им не починить аппаратуру или произвести химическую реакцию, там нужны совершенно другие инструменты, которые как раз для этого и предназначены. Ничего не лишнее и ничем нельзя пренебрегать, у всего есть своё место и своё предназначение, которого надо придерживаться – вот простая логика. Нельзя используя рациональный метод подходить к великим метафизическим тайнам и пытаться их расшифровать, как делали греки.

Если говорить конкретно о явленной нам материальной реальности, то, как я уже упомянул, индийская традиция отсылает нас к такому неоднозначному и богатому понятию, как майя. Как правило, многие упрощают, говоря, что майя это иллюзорный материальный мир, которого на самом деле нет, и пелена которого должна быть сброшена и т.д. Это мир феноменов, мир теней. Мир, где нет вечного, а есть конечное,  нет Единого, а есть множественное. Майя – это даже скорее причина, если можно так сказать, порчи высоких принципов и превращение их в низшие. Вернее, их репрезентации нам в качестве ограниченных, материальных и конечных. Она есть костное начало, которое заземляет возвышенное и рассеивает его. Майя мешает целостному восприятию и ведёт к индуктивному методу. Постигая мир в его частностях, упускается его единая целостная суть, потому что, сумма восприятий от множества частных феноменов не равно восприятию их единства. Но при всех негативных сторонах, она все же нужна, без неё не было бы и мира как такового. Она – основа процесса бесконечного становления, поэтому ею так увлечены материалисты и реалисты, тогда как для идеалистов более интересным является недвижное самодостаточное Бытие. В целом, подавляющее большинство индийских религиозно-философских концепций можно было бы отнести к такому направлению, как субъективный идеализм, памятуя, конечно, о погрешности, которая возможна, когда мы пытаемся определить не западные учения в терминах западной философии.

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. СХОЛАСТИЧЕСКИЙ ПОДХОД.

Период Средневековья характерен тем, что языческий мир с его манифестанциалистской и монистической языческой верой ушел в небытие и уступил свои пространства монотеистическим традициям авраамической линии: исламу и христианству. Для нас, как для людей, которые понимают насколько подлинная и глубинная суть теологического дискурса влияет на всю картину мира, очевидно, что прежние представления о реальности в тот момент подверглись изменению. Это было время, когда теологи изо всех своих сил, вооружившись логическими приемами из трудов Аристотеля и своих наработок, стремились доказать бытие трансцендентного Бога, объяснить вместе с этим его имманентность, выйти из тупика вопроса о свободе воли и предопределении и т.д.

То, что должно было быть объяснено и выстроено с помощью более фундаментальной и глубокой теолого-эзотерической системы, в Новое время стало разбираться через Аристотеля и логику или неоплатонические построения, что подвело теологию к краху и не позволило ей выстроить свою методологию. Слишком тяжела оказалась трансцендентная истина для рассудочно-логического аппарата мысли и слишком ограниченным и нищим оказался этот аппарат для метафизики Единобожия, который содержал в себе куда более сложные и не разрешимые метафизические вопросы. Зато это была очень благодатная почва для всякого рода мистических течений внутри ислама, христианства и иудаизма. Манифестанциализм и тупой рационализм-логизм подобно двум гиенам разорвали тело авраамической традиции, переиначили его доктрины на свой лад. И если деизм мы можем назвать абсолютным злом, деградацией и уничтожением самой смысла монотеизма, то уже со всякого рода эзотерическими течениями всё сложнее и не так однозначно. Крайние его формы, как например исмаилизм в исламе или каббала в иудаизме – это откровенное извращение и подмена самой сути трансцендентного пафоса. Постепенно, здоровые силы внутри ислама отторгли бОльшую часть тех методик, которые были привнесены в исламское интеллектуальное поле последователями фальсафы. На мой взгляд, у исламского рационального богословия (ильм-уль-калям) был уникальный шанс добиться прорывного результата на концептуальном и дискурсивном поле, однако, слишком сильная привязка к эллинскому наследию, которое, в конечном счете сводит Бога к бытию, сделала своё черное дело, и вместо радикально-креационистской теологии мы получили достойную, но несущую в себе немало недостатков схоластическую систему. Стоит ли говорить о том, что используемый ими метод аллегорического толкования Священного Писания уже сам по себе порождает много споров  и разделений. Безусловно, аль-Газали и ибн Рушд, в своих выводах совершенно разные, однако что первый, что второй были под очень сильным влиянием эллинской традиции, и только божественный промысел спас исламскую цивилизацию от следования по тому же пути, что и Европа. Если второй был совершенным еретиком, то аль-Газали, при всех его заслугах (некоторые его называют «Довод ислама») отстаивания на интеллектуальном поле исламской веры, пришел просто к созерцательной духовности и следовании тарикату. Но вернёмся к проблеме реальности.

Описывая бытие нашего мира и его отношение к бытию божественному, было принято прибегать к Аристотелю и говорить, что «бытие Бога – необходимое, а бытие тварного мира – возможное, т.е. не имеющее в самом себе основания». Очень оригинальным и интересным было объяснение феномена времени, как состоящее из мельчайших мгновений, в которых тварный мир как бы умирает и сразу же возрождается по воле Аллаха. Соответственно, и отрицая строго рациональные постулаты мутазилитов, мутакаллимы отказывают в праве на какую либо объективную закономерность тварного мира, независимость от воли Аллаха и говорят о том, что Он всецело контролирует и на своё усмотрение в любой момент может внести изменение в течение любых процессов в бытии. Не обошлось и без критики одного из фундаментальных положений эллинской метафизики, в которой смысл присущ самому бытию, где разум и бытие по сути слиты и не мыслимы раздельно. «Не спрашивай как» (би-ла кайфа) – на наш взгляд абсолютно верный подход, соответствующий пониманию веры как акта воли. Но, вместе с тем, типично философская ориентация на то, что можно кратко обозначить, как стремление к последнему позитивному утверждению, тождества блага и наличествования, делает этой науке медвежью услугу. Это путь к монизму, пусть и завуалированному.

Наша реальность в такой системе неизбежно иллюзорна, собственно, как и сами мы. Она иллюзорна, исходя из того, что тварна через повеление Всевышнего «будь», обращенное к пустоте. Позже, конечно, такие мыслители как ибн Араби найдут очень хитрый выход и скажут, что на самом деле в пропасти между Богом и тварным миром есть некая промежуточная область, т.н. «третья вещь» или «область воображения», которая так же присутствует у светопоклонника Сухраварди. Вот она-то и содержит в себе все вещи мира и всегда их содержала, что косвенно подразумевает вечность мира. Реальность нашего мира есть лишь бледное подобие, однако, она есть в свою очередь указание на свои высшие прообразы где-то в идеальном мире. Созерцание и изучение вещей материального мира неизбежно приведёт, верили они, к пониманию высших форм бытия и их единства, как это понял герой поэмы ибн Туфейля, Хайя ибн Якзан. Не удивительно, что именно в этот период и в исламском и в христианском мире имеет широкое хождение алхимия, герметическая мудрость, нумерология, астрология  т.д. Человек познает этот мир, почти не проявляя критичного отношения к его субстанциональным составляющим. Он может познавать его как алхимик, постигая внешнюю и внутреннюю скрытую суть элементов (например, металлов), а может познавать его как некий механизм, запущенный причиной причин – Богом, и во всем видеть Бога. Исследовать соответствие вещи бытию (иерархически неизменного бытия!) – вот чего добиваются в это время, в том числе.

По сути, это тот же реализм, о котором мы говорили. Реализм, который мы могли бы так произвольно назвать фундаментальным, например. Или абсолютным. Это раболепие перед некой объективной реальностью, не важно, материальной или интеллигибельной. Реализм, на самом деле, это некритический подход к реальности, это суждение о реальности исходя из самоочевидных фактов, которые не ставятся под сомнение. И тут уже вопрос к источникам и опыту, откуда они? Если это рациональный подход или продукт взаимодействия с органами чувств – это банальный уровень. А если это результат какого-то сверхинтеллектуального, интуитивного опыта, который коррелирует с опытом других, то тут следует говорить уже о другом уровне реальности. И соответственно о другом реализме, более рафинированном. В истории исламской мысли уже была хорошая попытка разработки гносеологического дискурса в виде доктрины вахдат аш-шухуд. Возможно, настало время её доработать.

НОВОЕ ВРЕМЯ И ПРОСВЕЩЕНИЕ. ПРОЯВЛЕНИЕ СУБЪЕКТНО-ОБЪЕКТНОГО МИРА.

Итак, далее проблема реальности, а так же её познания постепенно обрастает новыми теориями на Западе. Возрождение, «Просвещение» и эпоха гуманизм привносят вместе с собой новые тренды в философию и эпистемологию. Начинается эпоха рационализма, скепсиса, научного подхода. Знаковыми фигурами этой переломной эпохи, безусловно, становятся такие личности, как Декарт, Ньютон, Спиноза, Бэкон и остальные. Средневековая схоластика в Европе со своими оторванными, в прямом смысле слова, от реальности вопросами превратилась чуть ли не в посмешище, а политическая обстановка, вооруженное восстание еретических движений и исламское интеллектуальное влияние с Востока предопределили всё то, чем эпоха Нового времени славиться. Вопреки домыслам всяких поверхностных наблюдателей, деятели и «творцы» эпохи Возрождения вовсе не были ни атеистами, ни материалистами. Это были, безусловно, разные люди, но почти все верующие. Раскол происходил совершенно по другой линии традиций, а именно: монотеистической (пусть даже в искаженном виде: иудаизм и христианство) и оккультно-манифестанциалистской. И Декарт и Джордано Бруно, бесспорно, символы той поры, но они принадлежат к различным религиозным традициям. Итогом борьбы этих двух мировоззрений стала победа языческой метафизики (в исламском мире все ровно наоборот) над какой-никакой, но креационистской теологией. Ничего удивительного в этом не было, ведь, как нам известно, не только бродячие маги и кабинетные алхимики и астрономы занимались магико-оккультными практиками, но даже кардиналы и папы были не прочь использовать что-то из арсенала практической магии. Однако, сразу сделаем оговорку, что хоть сама монистическая парадигма и победила, однако быстро выродилась в свою деградированную версию – позитивистскую науку. Она то и взяла надолго вверх в умах интеллектуалов.

Для нас особенно важно заметить, что именно в этот момент по-настоящему возникает субъектно-объектное разделение, возникает сомнение по отношению к «внешнему». Возникает гносеологический поворот Декарта. Декарт отталкивается от мыслящего субъекта, которого потом, к сожалению, он онтологизирует, потому как, для него мышление становится в конечном итоге бытием подлинным и конечным, и оно утверждает себя через себя же. Нам важно, что Декарт эмансипировал мыслящую единицу, субъекта от всего остального. Шаг по субстанционализации оного, есть только издержка, побочка. К сожалению, он свел сознание к субстанции, пусть и другого, более высокого порядка. Однако, его идея с точкой свидетельствования, точкой сомнения – это хорошо. Т.е. я есть именно потому, что мыслю, это дает мне быть «есть», однако, его «есть» стало все же бытийным.
Для нас тут есть положительный момент, т.к. традиция, ведущая от Ибрахима, алейхи салям, это также традиция сомнения и руководства мыслью, а не созерцанием. Декарт тем самым заложил, на самом деле, вражду между мышлением (сознанием) и протяжённостью (материей), где мышлению отводится привилегированная роль.
Декарт сказал, что есть только субстанция, все есть только субстанция. А субстанция – это нечто самодостаточное, которое и есть Бог.
Спиноза, науськиваемый Декартом, и вроде бы вторящий ему переворачивает всё вверх дном и сводит к пантеизму, где всё есть Бог.  Он говорил об Абсолюте, но как бы низводя его до максимально плотной консистенции, статуса некого супер-объекта, который, безусловно, существует в самом тотальном и прямом смысле слова.

Итак, отметим для себя, что в это время стали особенно сильно размежевывать т.н. сакральное (близкое к созерцанию и озарениям) мышление и рациональное мышление. Мир, а следом за ним и человек в нем, вдруг потерял фиксацию и устойчивость. Необходимо было немедленно его привести в порядок, дабы не блуждать слепцом во тьме. Сомнение Декарта, на самом деле, тут очень трагично и к месту. Далее, поиск этой самой реальности был затруднен путаницей в терминах и определение и конкретизацией предмета поиска и исследования. Мы ищем что? Реальное? Существующее? Видимое? Что есть истинное бытие? Как его познавать? Все ли можно познать?

На все эти вопросы метафизика, например, не дает конкретных и наглядных ответов. Очень медленно, но настойчиво в умы некоторых мыслителей проникает такая, на первый взгляд вульгарная и крайняя ересь, как эмпиризм. Как будто устав от сложных метафизических умопостроений и концептов, некоторые философы начинают приглядываться к такой, на первый взгляд, несерьезной вещи, как чувственный опыт. Сразу сделаю оговорку, что под чувственным я подразумеваю сейчас не возвышенный духовный опыт или интуицию, а банальный набор из зрения, слуха, осязания и т.д.

Столь неожиданный поворот в сторону эмпиризма и позиции, что всё от опыта, а источником знания выступает лишь внешний мир и никаких изначально заложенных знаний нет и вообще, человек есть tabula rasa, на самом деле,
не просто снимает многие вопросы, которые будоражат ум, но и программирует на определённую позицию по отношению к миру и обществу. Он настраивает человека на потребительскую и оторванную от подлинной экзистенции позицию. Это роль торгаша, карьериста, артиста, обжоры и просто циничной и расчетливой сволочи. Я уже даже не касаюсь аспекта веры.
В общем, это именно тот тип, который пришел на смену войнам и духовникам после крушений эпохи Средневековья. Нам открываются картины жесточайшего рабства, религии золота и торгашества, ссудного процента, распутства при дворах и среди черни. Не обошло это, к сожалению, и исламский мир, однако, там это проявилось не с таким размахом.

Итак, виднейшими представителями эмпиризма, как мы знаем, были Бэкон и Локк. Эмпиризм сам по себе предполагает некую автономность в строении и протекающих процессов реальности, где мы лишь являемся отражателями его. Для Локка, например, сознание было чем-то вроде пустой комнаты, которая заполнялась опытом, отпечатывалась как книга. Мир же есть совокупность различных проявлений единственной субстанции – материи, которая самодостаточна и вечна. Отметим, что вместе с мыслителями-эмпиристами таких взглядов придерживались самые радикальные деятели эпохи французского просвещения.

Вполне ожидаемо, что опора на мыслящего субъекта рано или поздно должно было привести к тому, что назовут солипсизмом, т.е. радикальной формой субъективного идеализма, признающего примат субъективного восприятия и относительной реальности окружающего мира. И для Беркли всё так и было, предметы фактически были лишь комплексом ощущений. Но, кстати, вместе с Беркли пришёл скепсис уже к материи и вообще объективной непознаваемой материи.

Интересный синтез скепсиса к познанию внешнего и активной оперативной роли рассудка в этом деле, породил на свет теорию Канта. Его основные выводы предельно просты и гениальны. При описании реальности мы не описываем сами вещи в их истинной сути, ноумена. Ноумен по Канту вовне, он трансцендентен. К сожалению, по итогу, Кант вслед за Сократом апеллирует к моральному разуму как мерилу и конструктору максимально приближенной к плану «объективного», реальности, делая это, по всей видимости, от безвыходности ситуации. Для Канта, которому чужд субъективный идеализм и традиция философского созерцания, объектом становиться некий средний момент, возникающий во встрече нашего сознания и тех областей «вещи в себе» (существование которых разум должен просто принять на веру), к которым мы имеем доступ. Он прав, когда говорит о сознании как о, в целом, «трансцендентной» и в определённой степени творческой стороне, которая строит реальность, исходя из априорных установок.  На наш взгляд, талантливый немецкий философ, как и его французский коллега, остановился на полпути, не раскрыв до конца природы сознания как феномена абсолютно внебытийного. Да, он наносит чувствительный удар по вроде бы бесспорности факта материального мира, но его трансцендентальный идеализм слишком быстро выдохся, полагаем, как выдохлись и все те, кто не уделил достаточного внимания интеллектуальному потенциалу теологии. Его реальность, в отсутствии возможности постичь её подлинную, была просто «достроена» исходя из чисто моральных, человеческих ценностей и категорического императива.

Кант, как очередной «философ сомнения», поднял очень важную проблему, которую, уже по устоявшейся традиции кто-то должен был либо обострить и развить, либо преодолеть и снять. Этим «кто-то» стал Гегель, который проблему Канта решил просто заболтать и снять. Гегель был большим поклонником древнегреческой философии, в частности Платона, от которого он явно наследует тот объективный идеализм, который источает его дискурс. По нему, и мир феноменов и наше сознание – есть порождение Абсолютного Духа, который творит историю через самого себя. В его системе, где абсолютная идея и представляет собой подлинную реальность, его заслуга в том, что он показал, что реальность и бытие не есть какая-то статика и бездвижное, но это постоянное диалектическое развитие, движение духа внутри себя. Тезис и антитезис порождают синтез, происходит снятие, все в бесконечном диалектическом развитии и т.д. Вот через эти процессы он и преодолел Канта своим утверждением. Всего этого ранее не было в такой складной и проработанной системе. В результате встречи тезиса «бытие» и его антитезиса «небытие» появилось становление, развитие. Метафизика Гегеля позволяет человеку ощутить некую включенность в этот процесс, где он – последняя финальная манифестация идеи, т.е. он непосредственно связан и стремится к чистому бытию. Сказать, что тут сквозит пересказанным платонизмом – ничего не сказать.

Не объяснять мир, но изменять – совершенно правильный и положительно-пафосный призыв Маркса и Энгельса, потому как правильно выстроенная описательная система и концепт служат пролегоменой для политического проекта, а не для того чтобы безмолвно медитировать над ними. Поэтому, вняв словам пошлого материалиста и человекопоклонника Феербаха, Маркс адаптирует для своей будущей теории  философские наработки Гегеля под грубый материализм, что приводит к жизни такое явление, как диалектический материализм. Конечно, диалектика была известна ещё с седой древности, ею, собственно, объясняли, каким образом Абсолют проявляет себя, как изначально Единое, из множественного проходя развитие, возвращается снова Единым и т.д. А Маркс, утверждая материю единственно существующей, неуничтожимой, самотождественной, вечной и находящейся в постоянной диалектической изменчивости и развитии, поправляет Гегеля и говорит, что Мировой Разум есть скорее производное от материи, возникший в результате её развития. Т.е. он просто переворачивает схему Гегеля. Так же, невозможно игнорировать тот подспудный пантеизм, который, по всей видимости, он наследует от Спинозы и Джордано Бруно. Вторым атрибутом марксистской реальности является предельное преклонение перед их Троицей: наукой, прогрессом и теорией Дарвина. Маркс и Энгельс буквально молятся на них, чтут их двигателями всякого развития человечества и воздают им почести, какие ни один идеалист не воздавал Абсолютному Духу. Надо заметить, что, если мы уберем весь революционный пафос, концепцию деятельности (против созерцательности предшествующего материализма) и отчаянную веру в силы науки и т.д., то в сухом остатке обнаружим банальнейший эмпиризм, наивный экономизм и что-то отдалённо напоминающее претензию на глобальный метафизический проект. Хотя, разговоров сколько уж было, что вот-вот казалось и вся реальность изменится, общественными усилиями опрокинут не много не мало – второй закон термодинамики, воцарится космическая победа над энтропией и т.д. и т.п. Бытие действительно определило сознание каждого коммуняки, левака, атеиста. Только вот под бытием, как уже было упомянуто, марксисты понимали реальность, которую можно тактильно ощутить или измерить на очередном приборе. Грубо говоря, верно следуя установкам Маркса и Энгельса, левак позволил колбасе, социальным пособиям и профсоюзу определять его сознание, что, конечно же, привело этот дискурс к  жалкому положению симулякра идеологии, пародии на проект в истинном смысле. Но, в условиях крушения теологического дискурса, и такой околорелигиозный суррогат со своими материалистическими догмами пока имеет хождение на Западе среди интеллектуалов и профессуры. В этом есть какая-то странная ирония, ведь ещё в древности человек избавился от Мифа, мифологического сознания. Однако сейчас он пришел не к сакральному Мифу, а к мифу научному.

НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯ. ЭКЗИСТЕНЦИАЛИЗМ И НЕОПОЗИТИВИЗМ.

\"\"

Дальнейшие поиски пути развития категории «реальность» приводит нас к проблемному, во всех смыслах этого слова, 20 веку. Это был век кризисов (философского в том числе), войн, возникновения и разрушения мощных идеологических конструкций, смены режимов и, в конце концов, окончательного (за редким исключением) перехода глобального общества на либеральную парадигму. Переход этот был, конечно же, уже сугубо политическим, т.к. на поприще идеологий и философии уже давно всё было готово, и новый мировой порядок лишь ждал своей коронации. Этот переход не только определил нового мажоритария глобального акционерного общества, но и те тренды, в которых мы сейчас живём. Для нас он интересен так же и тем, что именно это время породило постмодерн. Однако, это чуть позже.

В Новейшее время, после эйфории от научно-технического прогресса и сугубо секулярных «систем жизни», наблюдается определенный поиск более высоких идеалов, царит ощущение бессмыслицы, заброшенности и бесцельности. Мыслители все чаще затрагивают тему пессимизма, нигилизма, уникальности человеческой жизни, каких-то кризисов. Это в некоторой степени отдаляет нас от строгих философских построений реальности, открывая возможности к приходу в философию иррационализма, интуиции и вопросов о смысле.  Для некоторых приходит понимание ограниченности науки и материалистического подхода в целом, необходимость пересмотра старого, сугубо рационального подхода. Этот импульс, в свою очередь, распадается на два луча: традиционализм и новый нигилизм.

Иррационалист Шопенгауэр дал объективному идеализму новую, более одухотворённую жизнь, он апеллирует к буддистской отрешенности, призывая вырваться из силков индивидуальной воли к жизни и посвятить себя некой «мировой воле», которая и есть подлинная реальность. Подвергшийся его влиянию полуфилософ Ницше, как мы знаем, рассматривал реальность и свое место в ней, скорее с позиции субъективного идеализма с агрессивно-активной ролью воли (его идею со сверхчеловеком все помнят). Для этой сверхтрагичной фигуры реальность была продуктом постоянного процесса становления, познание которого – лишь истолкование, которое достигается через язык и логику. Он настаивает на том, что истолкованная реальность безусловно не равна действительности, однако это вынужденное искажение. Человек тем и горд, что он, постигая реальность, прибегает к творчеству, в арсенале которого, помимо языка и логики, ещё и фантазия и интеллект, которые атрибуты исключительно человеческие. В целом и общем, Ницше оставил глубокий след в западной мысли и культуре, хотя бы потому, что ещё сильнее пробудил иррационализм, нигилизм и волевой пафос, которые в дальнейшем дадут на интеллектуальном поле очень серьезные всходы.

Проблема личности, которая была поднята из глубин волнами кризиса, фрейдизма и экзистенциализма, создала в онтологии как науке о бытии, новые подходы. Теперь бытие стало мыслиться немного по новому, не просто как «холодное и неизвестное внешнее», но применительно к человеческому бытию, и даже бытию личности, а не мыслящей и безликой единице.

Всей этой философии, вдохновляющейся «пограничными состояниями» (страх, отчаяние, заброшенность и т.д.), противопоставляется неопозитивизм, из которого мы можем выделить аналитическую философию. Это строго рационалистический подход, оперирующий категориями логического эмпиризма, математики, лингвистики и другого аргументов из чисто научного арсенала. Из тех его представителей, которые сводили любой философский вопрос исключительно к решению через научное доказательство, упомянем Б. Рассела и Л. Витгенштейна. Список их интересов был менее узок, т.к. многие философские категории были ими признаны псевдопроблемами в связи с тем, что они просто не верифицируются. Нам более интересен второй, т.к. он вплотную подходит к теме языка и пытается (по крайней мере, на раннем этапе) провести некое соответствие между языком и действительностью. Попытка синхронизировать реальность, которая в его понимание состоит из т.н. фактов («реальность есть совокупность фактов, а не вещей»), и систему языка приводит его к выводу, что необходимо сопоставить атомарный мир такому же атомарному языку, т.е. идеальным языком интерпретации реальности будет научный язык из атомов-предложений. В дальнейшем он же вводит понятие «лингвистических игр» для объяснения некоторых коммуникативных процессов в обществе. В общем-то, мы могли бы назвать такой подход умеренным солипсизмом, т.к. он утверждает наличие в мире тех вещей, которые мы привели сами к жизни через имена. Все проблемы философии – лишь из-за неправильного их использования, недопонимания и путаницы в терминах. Как, в определенной степени кантианец, он уверен в ограниченных способностях разума, однако, как раз из-за этого и не видит смысла в обсуждении внерациональных тем, а уж «о том, о чем невозможно говорить» и подавно.

Второй мыслитель, который, как и Витгенштейн, призывал вернуться к неким истокам и основательно пересмотреть подход к проблеме онтологии, был Хайдеггер. Это, безусловно, более крупная фигура в западной философии, которая следует тренду экзистенциализма, предполагающей переход от реальности вещей в реальность экзистенции, от философии вещей, которой занимались мыслители Нового времени, к философии человека в мире, к человеческому бытию. Это был призыв не считать человека просто познавательной машиной и поставить на первое место вопросы смысла и свободы, конечности человеческой жизни, судьбы и факта смерти.

Для экзистенциалистов, как для людей с обостренным стремлением к осмысливанию, постижение реальности понималось во многом как созерцательный акт. Это очень близко одухотворенным людям, которыми экзистенциалисты были, не смотря на их скепсис по отношению к Богу. Интерпретация реальности не просто как набора фактов, которые можно вычленить, разобрать и изучить, а как единства и целостности, понять которую достоверно возможно лишь постигнув в её целостности. Отсюда и определённый (возможно, не у всех) критический подход к субъектно-объектному подходу, технологизму и массовости общества. Науке, как вещи максимально отдаленной от смыслов и вообще сферы подлинно человеческого, отводится сфера технического и прикладного, в то время как сфера бытия должна быть закреплена за философией, которая есть «мышление вопрошающее».

Итак, затрагивая тему познания, экзистенциализм говорит, что необходимым условием этого является, в определённой степени, целостность и единство познаваемого и познающего. Хайдеггер, например, не стремится разделить Бытие на субъект и объект, т.к. в таком случае как раз нарушается его целостность. Вещи и реальность для Хайдеггера – это продукт нашего бытия, они открываются в процессе нашего пребывания в бытии (дазайн). Это продукт нашего органического бытийствования. Безусловно, это шаг к тождеству. Для него, сознание не является чем-то изолированным и окруженным снаружи реальностью.

Реальность существует именно потому, что мы существуем, она формируется на стыке наших бытий. Это как магдебургские полушария. Хайдеггер преодолевает субъективистское понимание трактовки познания и реальности и предлагает переход к экзистенциальной феноменологии, к бытию существа, которое живет и взаимодействует со СВОИМ миром.  Нет объективной реальности, реальность всегда МОЯ, определяемая моим внутренним миров при его соприкосновении с феноменами внешнего мира. Все вещи становятся явленными для нас посредством Логоса, они им «высвечиваются». В феноменологии Хайдеггера человек предельно врезан в бытие, он определяется через своё присутствие, он утверждается как то, что он есть для бытия. Для него наблюдатель лишь тогда полноценен, когда он определяется через наблюдаемое им, ибо всякой наблюдательская позиции предшествует вовлеченность наблюдателя в мир. Для нас, Хайдеггер хоть и гениальный мыслитель, но бытиепоклонник. Его «дазайн» становится собой не в противопоставлении, но в неистовом стремлении к слиянию (присутствию по Хайдеггеру), актуализации себя в бытии.

Ещё один видный мыслитель-экзистенциалист, Сартр, рассматривая вопросами онтологии и реальности, во многом сходится с Хайдеггером, однако, не согласен с ним в понимании того, что определять как человеческую экзистенцию, его бытие. Грубо говоря, он определяет под сознанием, и в этом мы согласны с французом, «ничто», пустоту. Это то, что не есть все остальное, т.к. Сартр считает, что оно не может не из чего выводиться. В его отношении к реальности, Сартр скорее субъективный идеалист, т.к. для него время, да и многое другое имеющее место в мире возникает именно в отношении к человеку и его внутреннему «ничто». Отрицая какую-либо объективность, Сартр отдает историю и все историческое течение времени на откуп произволу личностей. Его экзистенциал несет бунт против статуса-кво вообще, против некого наличествующего, которое отрицается внутренним «ничто».

ПОСТМОДЕРН. ПОДХОД К РЕАЛЬНОСТИ С ПОЗИЦИИ ДЕКОНСТРУКЦИИ.

\"\"

Вся дальнейшая история отношения к реальности – это либо пролегомена к постмодернизму, либо прямой и конкретный  т.н. постмодернистский дискурс. Во многом, постмодернизм воспользовался интеллектуальным наследием кантианства (предварительно ликвидировав трансцендентальный статус разума и ноуменальный статус объектов), хорошенько заправив его конструктивизмом, феноменологическим методом (полагающий, что реальность зависит от познавательной активности человека и сконструирована им) и познавательным релятивизмом. По сути, под постмодернистами по большому счету подразумеваются постструктуралисты (которые не признают реальности вне языка, вне текстуализации и отменяют субъекта как целостной единицы), как Фуко, Деррида, Делез. Не вдаваясь в подробности, скажем, что объединяет всех этих т.н. мыслителей одна очень примитивная и где-то даже древняя жажда в своих системах разрушить иерархию, центричность, смысл. Из самого названия становится понятно, что преодолению в их философии подвергается сама структурированность. Отсюда и все эти симулякры и ризомы. Постмодернизм – это колоссальный каток по всем базовым концептам западной философии.

Постмодернизм для нас ассоциируется с неким предельным до абсурда плюрализмом по всем фронтам, отсутствием основ и различий, а вернее, их категорическим уравниванием. Именно постмодернистскому дискурсу присущи тезисы об отсутствии на самом деле и субъекта и объекта, в виду чего и самой достоверной реальности. Её нет, потому что нет ни предмета, ни конкретного наблюдателя. Мир, находящийся в оптике псевдосубъекта и состоящий из псевдообъектов не существует, он иллюзорен. Как в некоторой степени наследники вышеупомянутых направлений в философии 20 века, постмодернисты не говорят о познании реальности, но лишь об её интерпретации. Однако если ещё до недавнего времени считалось, что посредством науки люди должны прийти к некой единой и общепризнанной достоверной реальности, которая бы максимально соответствовала действительности, постмодернисты, по всей видимости, не на столько оптимистичны и предлагают просто оставить всё как есть и провозгласить равенство интерпретаций. А всё потому, что, называя разум и его метод догматическим, постмодернисты просто вторят Канту, который обратил внимание на то, что исследуя все с помощью разума, мы некритически подошли к нему самому. Поэтому, всякое познание уникально и оригинально, но и субъективно. Делается вполне логичный для западного интеллектуального пространства вывод, что, переиначим Ницше, убив «бога», человек сам взял на себя его функции, его атрибуты. Он передал их своему разуму, который стал упорядочивать (раздавать роли и правила) всему остальному. Т.е. в гуманизме, как «человекобожии», разум стал закабаляющей и подстраивающей под себя окружающий мир и реальность инстанцией.

С нашей точки зрения, этот вывод стал возможен, в том числе и благодаря войне общества с бытием, которое к нашему времени социализировано почти без остатка. Социум поглотил и «бога» и теперь человека.  Уравнивание интерпретаций и упразднение «нормы», приводит к вполне логичному выводу, что на самом деле отклонений нет, ибо всякая единая для всех норма есть продолжение диктата. Постмодернизм это антивласть чего бы то ни было, и в том числе, разума, который почему то в какой-то момент стал метафизическим, довлеющим над всем. Теперь индивидуальная личность как бы растекается и тем самым смешивается как с характеристиками других людей (идентичностями), так и вообще с миром объектов (техники, животных), перенимая что-то из их характеристик. И действительно, если традиционное общество характеризовалось как упорядоченное, структурированное и централизованное, то сменившее его либеральное стало выглядеть со временем всё более хаотичным, децентрализованным, многообразным и разобщенным. Это тот характер социальной реальности, который стал глобально доминировать и соответственно навязывать эту реальность всем сферам жизни.

Одним из столпов (сам он так не считал) постмодернизма, без преувеличения, можно назвать Бодрийяра. Его симулякры, которыми, как он считал, наполнено современное общество и реальность (потому что бытие стало социализированным), сотворили реальность, которую они сожгли самим фактом своего неподлинного бытия. С Бодрийяром наша реальность потеряла вкус достоверности, ощущение устойчивости. Симулякры как бы завершают собой процесс отрыва от реальности (сначала сакральной, а потом и модернистской). Современный социум стоит на производстве и обмене этих подделок, т.к. минула уже эпоха товарно-производственная и мы вошли в информационное общество.  Информация – это то, что более всего подверглось порче и подделке. Все пропитано неподлинностью и, собственно, это логический финал для социума. Философ называет это гиперреальностью, т.е. реальностью, созданной образами-знаками, которые и есть симулякры.

Это спектакль, пародия на реальность, антиреальность. Спектакль, который ориентирован на потребителя. Это реальность для потребителя, реальность готовая для потребления. Она формируется СМИ, медиа, социальными сетями, ну и конечно технологиями виртуальной реальности. Это будет пик. Бодрийяр описывая такую печальную картину, критикует сложившееся положение дел.

Постструктуралист Фуко больше занимался субъектом, формированием субъекта, и вообще, социологической стороной вопроса. Структуры, которые ранее объясняли очень многое, оказались слишком «идеалистическим» методом и Фуко от них отказался. Субъект для него скорее форма, нежели субстанция, и эта форма в историческом развитии изменяема (субъект у него становится субъектностью). Фуко интересовали вопросы относительности терминов нормы и девиантности, проблемы власти и репрессий, контроля и дисциплине. Тема желания – это то, что наряду с наслаждением, будет обсуждаться в его творчестве и повлияет на антропологию в постмодернистском дискурсе.

Еще одним локомотивом постмодернизма является Деррида, которого очень характеризует его подход с т.н. деконструкциями, т.е. низвержение путем выявления внутренних противоречий. По уже сложившейся к тому времени философской традиции, он ставит современной философии свой диагноз, объявляя её метафизикой сознания, логоцентричной философией, антропоцентричной. Деррида берет бинарные термины и критикует привилегированное положение одного над другим, как это свойственно нам. Он был против слишком преданности причинам и четким ответам, считая это атавизмом от догматизма, слишком радикальной позицией. Он проводит специфический антигуманизм, где бессознательное должно иметь в нашей картине восприятия такое же место, как и сознание. Сознание он увязывает с речью, речением, и противопоставляет им текст. Деконструкция Дерриды была призвана не уничтожить что-либо, а как он считал, скорее освободить мышление для новых форм мысли, философствовании без субъекта. Деконструкция – это скорее переосмысливание, чем демонтаж. Это другой взгляд, как он считал. Мы ему на слово, естественно, не верим.

После предыдущих мыслителей, наверное, не очень оригинальным нам покажется Жиль Делёз, который тоже использует тему симулякров, необходимость деконструкции любой иерархии и прочие заезженные лозунги. Делёз – это такой философ принципиальной имманентности. Это имманентность, которая себя через самое себя и определяет. В его картине всё будет лишь сплошной протяжённостью, ни о каком декартовско-кантовском субъекте и речи быть не может, как, собственно, и всей субъектно-объектной картине. Делёз рисует такую картину, где уже не разберешь кто кого познает: субъект объекта или наоборот. Они как будто накладываются друг на друга и спутаны. По Делёзу и Гваттари, первичен хаос, который не объект и не субъект. Он порождает их. Одной из главных предпосылок возникновения какой-либо реальности является  желание, или ЖЕЛАНИЯ (которые есть предсубъекты, досубъекты). Желание есть само по себе и оно порождает из ткани имманентности через себя субъекты. Субъектно-объектная проблема освобождается через ризомную структуру системы.

Составным компонентом проблемы реальности, на ряду с желанием, выступает понятие шизофрении, которое трактуется как детерриторизация, когда нет центрирующей точки, это неопределённость, несхватываемость в привычном понимании, через устойчивые связи-структуры. Просто лист бумаги. Она без начала и без конца, просто как сплошной процесс. Он использует понятие «ризома», означающее некое антицентралистское сплошное тело, которое, как бы, своим фактом постулирует отказ от оседлости и переход к кочевью. Так и субъект: он не статичен и фиксирован, а скорее процесс или подвижная инстанция. Он возникает из складок, а значит, что это и объект и субъект. Субъект низводится до субъективности, т.е. до особого вида объекта. Он становится функцией от системы.

Постмодернизм лично мне видится как какая-то горечь от провала вперемешку с отчаянием, которое породило разношёрстную философскую среду с их философским «разбродом и шатанием». Закончилась субъектно-объектная война, их просто обоих упразднили, лишили всякого прочного основания. Они просто отвергнуты как не доказуемые. Постмодерн уничтожает человека за его стремление быть в центре, центрировать своё бытие, желание быть осью мира.
Нигилизм модерна изжил себя, он съел самого себя и остался с симулякрами плавать в море хаотичности и пустоты. В постмодерне реальность – два плавающих и непостоянных полюса (субъект и «внешнее»). В концептуальном плане, это старт виртуальности, где нет фиксированной личности. Потому, что личность – ризома. Ризома делает человека разнузданным, он в плену телесности. Он одновременно предельно телесен и имманентен в виду его привязки к бессознательному, но и виртуален, из-за того, что его децентрализованная сущность более не конкретна. Он – машина. Лишь изредка, какой-нибудь эффект, вроде «складки», позволяет ему вскользь ощутить то, что мы можем назвать осознанием.

Итак, из всего этого вышесказанного давно напрашивался вывод: никакой реальности нет. Да и как она может быть, если два её компонента подвергнуты деконструкции? Реальности нет, т.к. вместо цельности субъекта – ничто, вместо внешней реальности тоже ничто. Отсюда и совершенно другой подход: вместо вопроса о том, какая реальность, актуален вопрос, какая она возможна. Т.к. привязки нет, мы строим её сами. Мы уравняли реальность как достоверную и возможную. Это одна из стадий свержения тоталитаризма и центризма, на пути к свободе. Нет больше не только великого Различающего Творца (он же Создатель, творящий вещ раздельно), и нет теперь и третейского судьи в виде рассудка. И не в последнюю очередь, постмодернистскому дискурсу прийти помогла вся эта игра с речью, языком. Ценность и обесценивание терминов и языковых систем стала определяться не в связи с их истинностью, а в связи с эффективностью и полезностью оных.

Очень примечательно особое внимание данного типа мыслителей к тексту как единственной модели реальности. Но постмодернизм и против речи, по крайней мере, звуковой, отрицание которой есть следствие вражды с субъектом.  Ведь Деррида критикует подход Декарта с его «cogito».  Он говорит о том, что сознание, постулируя и оформляя нечно, как бы остается в стороне от того, что он постулирует, при этом занимая позицию центра, который постулирует. Для Деррида нет никакого центра, который бы что-то организовывал, это фикция. Мир есть бесконечный текст, и в этом тексте сознание и реальность едины. И раз мир есть текст, а мы его видим лишь через языковые стереотипы, навязанные нам и вызванные нашим естественным логоцентризмом, значит, мы можем освободиться от этого. Мы ломаем его стройность, деконструируем через возможность бесконечного и разнообразного интерпретирования текста, лишая тем самым его некого единственного смысла. Текст не знает центра, его всегда можно продолжить. Для нас, так же было бы очень интересным заметить, что в связи с вышеупомянутым, данными мыслителями делается своеобразный реверанс в сторону т.н. «поэтического мышления», т.е. восприятию «слова» как вещи многоуровневой.

Свою роль и сыграло новое понимание нормы в психиатрии. Само это понятие обесценилось, т.к. восприниматься стало как угнетающее и репрессивное. Такая позиция породила очень интересные феномены. Свобода интерпретаций и готовность рассматривать сферу бессознательного как неиссякаемый источник творческого начала, во многом способствовали некоторому отходу от строго рационалистического подхода. Способность к творчеству и воображение, которые имманентны человеческой психике, занимают в современном мире очень важное место в плане выстраивания реальности, хотя конечно не совсем такое, как в седую древность. Тогда это реально имело место быть, существовали сомны существ, которые, как считали, влияют на реальность и самого человека. Архетипы, о которых писал Юнг, воспринимались не как часть теории, а вполне себе органичная часть культурного кода. Воображение, мир воображения и, наконец, фантазия были очень важными и серьезными вещами для духовного становления человека. Они ни в коем случае не воспринимались как источник беспочвенных и бесполезных дурачеств, но как дар, освобождающий от оков материальной обусловленности и раскрывающий ум и психику наиболее полно.

Так вот, предпосылкой появления дополнительной реальности является не в последнюю очередь именно богатое и неиссякаемое человеческое воображение. Мир скучен без этого. Реальность должна быть не такой, какая она есть, но той, которая вызывает положительные эмоции. Это как бы новая волна позитивизма. Само наличное бытие уже не дает того драйва и интереса, какое начало давать после эпохи Просвещения. Мир явил себя в довольно мрачном виде, и теперь требуется новое освобождение, но теперь уже не только от феноменов, вызывающих неудовольствие, но и вообще от феноменальности как таковой. Но это не возврат к мифу, отнюдь, это бегство в мир собственных грез. Оно призвано упростить и скрасить мир. Он на самом деле даже борется с физикой мира, его законами. Возможно, это первый шаг к преодолению физического мира или сведению его к минимуму.
Сегодня это все представлено нам до предела похабно. В результате огромных интеллектуальных и организационных усилий, реальность обнажила перед человеком свою пластичность и непостоянство и современность с её технологичностью и убыстрением всех процессов, взяло на себя задачу создания некого кластера реальности в сети, а потом, возможно, и в повседневном быту.  А пока, очень распространенным, особенно в среде молодежи, является уход в среду онлайн-игр и соцсетей, где вполне можно собраться группой или командой, обсуждать что-то или устраивать командные поединки. Уже не редкость сегодня, когда человек покупает себе навороченный сверхмощный компьютер, несколько мониторов, всяческие навороченные приспособления для максимально комфортного включения в игру. В определённой степени симуляции и профанации подвергается и такая серьезная сфера как политика. Специфическую реальность обрели всевозможные теории заговора, которые ловят в свои сети самых пугливых и склонных к эскапизму.

Говоря о всём вышеперечисленном, наверное у многих появится ощущение какой-то чудовищной профанации и опошления многих фундаментальных и базовых вещей. Да, конечно, мы могли бы злорадно заметить, что это падение началось ещё аж с позднего средневековья, когда европейцы начали постепенно вытеснять Бога из своей жизни и в итоге пришли к его полной противоположности – хаосу, черной неструктурированной материи. Путь современного человека, условно, это коагула, нисхождение в бесконечно делимую материю, погружение с головой в её неопределимость и несхватываемость форм.

То, к чему почти пришел Запад, пугает самого западного человека, при всех оговорках, даже для него это всё же анормально. Тут и не следует этому удивляться, ведь это явилось следствием тренда на антилогоисм, антиэллинизм. Для восточной метафизики это нормально, интерсубъектность и размытие границ их, иррационалистов, совершенно не пугает, это почти норма. Да и эллинизм они особо не любили, он слишком сковывал, и требовалось его преодолеть. Это сделали сами европейцы. Безусловно, это тяжелый кризис и дело тут не только в том, что физическая реальность заменена на виртуальную, а скорее в том, что в нынешней социальной парадигме куда-то пропало экзистенциальное напряжение, моральные рамки стали условными и подвижными, а понятие ответственности вообще чуть ли не исчезло.

Древняя вера в объективность более-менее сохраняется ещё в науке, где она имманентна некому ноуменальному миру. Однако уже сейчас, например, в квантовой механике, есть понимание того, что существует т.н. «антропный принцип», т.е. утверждение, что мы можем наблюдать только то, что доступно для наблюдения нам как людям. Всё что происходит без этого самого наблюдателя нам принципиально недоступно. И это верно. Действительно, данность есть лишь в сцепке с наблюдателем этой данности. Ведь ничто не существует само по себе, изолировано. И мы никогда не сможем зафиксировать что-либо без наблюдателя, который это будет видеть, некий всматривающийся.

К слову, сам по себе постмодерн даже на руку нам, т.к. постулируя релятивизм, он не налагает какие-то рамки и ограничения в идеологическом поле. Так же, отвергая объективность, они полагают дискурс именно тем, что формирует по отдельности каждый из вариаций картин реальности. Это вполне сходится с религиозным сознанием, в котором истинная реальность это та, которая выстроена исключительно в соответствии с Писанием.

ВЫВОДЫ. СУБЪЕКТНО-ОБЪЕКТНЫЙ МИР ТЕОЛОГИИ.

Западный пытливый ум, который сначала в лице греков робко восстал против древней универсальной мудрости и взялся её перерабатывать на свой лад, пришел по факту к тому же выводу, который всегда существовал в восточных доктринах – реальность есть иллюзия, её нет, всё в нашей голове. Нам известно еще с самой древности сомнение Чжуан Цзы, которое он, будучи посвященным язычником, испытал после своего сна. Но дело в том, что он-то не мог различить между реальным и нереальным, которое, однако, не спроектировано им самим или кем-то другим из людей, тогда как современная искусственная реальность будет полностью рукотворной и по заказу самого человека. Так, мушрики не придают важного значения физическому миру, называя его майя, как уже упоминалось. Однако, если для Востока это норма, то западный ум на самом деле просто из отчаяния ныряет в этот омут огульного субъективного идеализма и солипсизма и несет в себе, как ни прискорбно, глубокий внутренний невроз, который скоро его и похоронит. Это действительно череда безумств: радикальный, абсолютно чёрный нигилизм, пустившийся в разгул. Во многом, путь к обретению виртуальной реальности достигается путем «ослабления» реальности физической. А сам феномен виртуальности, гиперреальности есть результат тотального наступления социума на бытие, социализации бытия. Человек, переходя в виртуальность, теряет себя, теряет человеческое, становится социальной единицей. Он превращается в симулякр, симулякр самого себя.

Но мы-то не должны реальность отрицать как факт, бежать от физической реальности, грезя о вечном Рае. Рай – это качественно другая онтология, которая, никак не отрицает актуальный статус бытия мира ближнего. И тут нужно сразу обозначить, что реальность и бытие – вещи разные. Реальность – это система описаний, она вся в языке и не существует вне её. Она есть продукт взаимодействия сознания с бытием. И мы должны подходить к ней с позиции активного агента некой силы, превышающей сам бытийный принцип, ставить реальность на её место, которое есть результат и продукт описания субъектом, исходящим из своих методологических установок. Мы никак не можем пускать всё на самотек, говоря, что всё будет определено нашим добрым намерением, стремлением к лучшему, «категорическим императивом» и т.д. Ведь, в таком случае, чем мы маркируем свою отдельность от этого мира? Мудрость, которая сама есть дух этого бытия, будет определять его? Это замкнутый круг.

Вместе с тем, наряду с бытием, для нас есть нечто ИНОЕ, к которому предикат «есть» не припишешь, оно вообще вне противопоставления «утвердительного» и «апофатического». Есть некое Подлинное, которое может лишь выражаться через категорию отсутствия. Оно фундаментально и сущностно не определяемо, её перманентная не определяемость и есть её сущность. Не определяемая не только эмпирически, но и посредством интуитивного восприятия. Неведение о Подлинном – есть чистое зло. Собственно, это и есть корень всех зол. Категория «отсутствия» является для нас центральной. Поэтому-то, настаивая на важности и приоритете гносеологии (знании, познания) над онтологией (бытием), мы тем самым утверждаем приоритете некой непознаваемой «онтологии», которая с этой онтологией ни каких связей не имеет и может быть только утверждена волевым интеллектуальным утверждением. Это знание напрямую связано с волей, т.к. не доказуемо и еле уловимо. Однако, именно оно утверждается как самое важное, т.к. здешнее наличествующее – это ущербное и постоянное энтропирующее, замкнутое в своей вневременной неоригинальности бытие.

Так вот, знание превышает бытие, т.к. мы можем помыслить невозможное и тем самым как-то прикоснуться к непознаваемому. Наше утверждение об Аллахе не установлено неким поиском в имманентном. Он не есть некая объективность, которую  мы должны постичь, отрицая всепостижимую возможность субъективного разума. И это порядок, установленный Аллахом. Отсюда,  вера для нас как акт чистой воли. Этот волевой акт абсолютизирует Трансцендентный субъект и его правду и дискредитирует этот мир, мир становится просто дуньей, пародией на Величие, не стоящей даже крылышка комара. Аллах много раз говорит, что мир ничего не стоит, вся вселенная, мириады миров, сама реальность принижена Его утверждением, фактом Его существования, но существования в совершенно другом смысле.

Собственно, по этому-то и не важно, что реальнее и первичнее в бытии: идеи, материя или формы (т.к. мы понимаем, что всё сущее вместе со своими идеальными формами и т.д. возникло лишь в тот момент, когда Аллах сказал: «будь!»). И тут мы делаем такой смелый шаг, мы как бы берем инициативу в свои руки и говорим: эти два лагеря (идеалисты и материалисты) не смогли договориться между собой, кто из них истинный реалист, так что, мы сами вынесем вердикт и решим, что они оба принадлежат к реализму. Они действительно находятся в вечном споре о той подлинной и конечной основы объективной реальности, примат которой они все безусловно утверждают.

Мы видим, что есть две позиции рассмотрения реальности: монизм и, условно, дуализм. Вся история метафизики и философии – это сплошной монизм, так или иначе, явный или тайный. Естественный, монистический взгляд видит мир феноменов блеклым отражением мира идей. В монотеизме, религии Откровения, последней и самой достоверной формой которого является ислам, есть лишь «одноразовый» мир феноменов, которые созданы для субъекта и проявляются при непосредственном его участии благодаря именам, и есть Трансцендентный Субъект. Именно по этому, можно точно утверждать, что по сравнению с большинством других духовных и религиозных традиций, в исламе не очень принято плодить символизм и символы. Утверждая абсолютное различение между Творцом и не-Творцом, т.е. его творением, Он берет человека выразителем Своей воли в пространстве тварного мира. Связующим звеном и заветом тут выступает Откровение, которое постигается через язык, находя отклик в разуме и сознания человека. Критическое содержание Священного текста направленное против человека и тварного мира (которое представляется суть тленным не просто на уровне физики, но как идея мира вообще), наводит на мысль о некой войне высшего Принципа справедливости с великим самодовлеющим Космосом. Из этого следует, что сегодня, интеллектуальный путь новой теологии монотеизма должен начаться с безусловного и радикального перечеркивание всего того, что в т.н. философии имело место. Интеллектуальный метод, который полагает, что наше присутствие здесь сводится к некой инстанции, которая находится в неком сопоставимом с нами измерении, никак не годится как база.

Субъект и объект негативно полярны. Субъект – это не то, что где-то рядом с объектом, вокруг него. Сознание субъекта – это отсутствие, которое центрирует на себе всё присутствие, а его познавательная деятельность начинается после утверждения собственного существования как отдельного от всего остального. Бытие только тогда и оживает, когда есть этот центрирующий «отсутствующий субъект». Т.е. всё сущее оживает только если есть некое фундаментально контрастирующее с сущим. Сущее же без субъекта есть глобальная музыка. И у этого глобального Бытия есть некая своя содержательность. Однако, если у нее есть содержательность СВОЯ, то тогда и субъект необязателен. Более того, он несет с собой содержательность, отличную от содержательности Сущего, он пытается перековать его. Содержание его миссии не сводится к принципу бытийной мудрости или к Благу, но исходит от провиденциальной мысли Аллаха, которая явлена через Его Откровение. Т.е. в центре стоит смысл бытия, который никак не может быть ограничен самим бытием, он ориентирован на финал, на эсхатологию. Смысл, который превышает наличествующее, предан Тому, кто даровал возможность быть отдельным от этого наличествующего и мыслить об Ином. Это дает возможность порвать с этической привязкой к наличному бытию и апеллировать к фантастическому бытию, которое будет явлено после упразднения первого.

Мышление, как уже стало ясно, оперирует с тем, что уже есть. С теми понятиями, которые базово даны, заложены. Второй момент в том, что мыслящий субъект центрирует на себе окружающее и равноудален от всех феноменов. Субъект как прялка структурирует хаос вокруг себя через мышление и язык. Мысль не представима без понятий. Можно сказать, что язык даже первичнее, чем само сознание, т.к. язык как раз и придает эту осознанность, возможность описывать феномены субъекту. Так, большее знание языков или профессиональных регионов как бы расширяет для нас реальность в прямом смысле слова. По этому, в детстве, например, реальность вокруг нас более хаотичная, непредсказуемая, наполненная угрожающей неожиданностью, страхами. Это хаос, который вызывает совершенно разные реакции. И в эпоху обвала метанарративов, нам необходимо зацепится за самый нерв реальности, который и держит её в целостности, а это, как мы уже сказали – язык. Сделать это можно через уникальный подход к миру феноменов, как материальных, так и интеллегибельных. Этим подходом является в определенной степени номинализм, но исламский. Конечно, это не тот номинализм, который знает западный мир из истории своей философии. Это номинализм, для которого не интересна глубинная природа, фюзис объектов или их идеальное выражение в виде высших образов. Феномены есть лишь потому, что есть имена, которые как бы вырывают их из гомогенной ткани и сознание нарекает эти хаотические пятна. Номинализм считает, что названия феноменов, равно как и сами феномены, есть условность. Этот подход для нас важен потому, что именно он и только он ставит в центр субъекта. Мир имеет значение лишь потому, что есть субъект, есть наблюдатель, который свидетельствует и имеет ИМЕНА в голове. Это не зависимость субъекта от некой объективной реальности, которая есть что с ним, что без него – одинаково. В номинализме, вещь без свидетеля – пятно хаоса. В акте имянаречение феномен как бы выдергивается из густой неопределенности или высвечивается из тьмы, конкретизируется. Оно фиксирует феномен, после чего вокруг феномена появляются связи, взаимозависимости и т.д.

Ведущая функция языка в конструировании реальности очевидна. Даже при всем том, что древняя мудрость предпочитает об истине молчать, считая безсловестность лучшим её выразителем, возвращающим нас к чистому созерцанию бытия, всё же, даже мушрики знают и понимают традицию трепетного отношения к языку и его сохранению. Примером тому санскрит, который оберегался очень длительно брахманами от простолюдинов. Знание языка – это всегда строгий критерий допуска к сакральной тайне. Мы должны со всей серьезностью подойти к феномену языка, и особенно, арабского языка, т.к. только он способен передать без искажений и утерь всю полноту текста Послания. В конце концов, само Имя Трансцендентного Субъекта именно на арабском – Аллах. «Язык – дом бытия» – как говорил Хайдеггер, имея в виду, конечно, что через человека он дает возможность миру высказать себя. Язык, наряду с мышлением – это два коня запряженных в колесницу, зовущуюся субъектом, сознающей себя единицей. Мир феноменов, на самом деле живет именно в языке. Почему от языка во многом зависит реальное понимание, потому что, например, не будучи осведомленным об определенных жизненных или профессиональных областях мы просто выпадем из целых сферы бытия, в которых существует своя специфическая терминология.  Вернее, мы просто не будем посвящены в эти островки феноменологического бытия, которые благодаря языку были организованы из густого хаоса потенциальности.

Мы, безусловно, должны отринуть всякие разговоры о т.н. объективном мире и понять, что теологический подход полностью исчерпывает проблематику познания. Пропасть между, условно, подлинным Величием Трансцендентного и тварным миром, плюс явное указание на человека как на наместника божественной власти на земле, дает нам ясный намек на его преимущество, его роль как единственного актора, конструирующего среду, которая перед его глазами структурируется и превращается в феномены. Эти феномены вроде как нейтральны сами по себе и податливы для субъекта, однако, без приложения к ним какой-либо идеологической надстройки, они начинают играть свою бытийно-энтропирующую игру. Значит, нужна система, которая будучи системой, является по отношению к миру ещё и контр-системой, блокирующей все негативные аспекты или просто выносящие за скобки некоторые явления, например, запретные шариатом. Как мы уже сказали, вера есть утверждение, акт воли. Так вот, наша отдельность от всего вокруг наличествующего (в отличии от всех остальных существ), дает нам право волевым усилием утверждать некую анти-реальную реальность как первоочередную. Ибо, изменение мира последует именно за изменением концепции мира, который в свою очередь есть вопрос интерпретации. В нашей концепции, реальность динамична, т.е. она претерпевает изменения в течении всей человеческой истории. Возьмём хотя бы время. Согласно хадисам, в ахир заман (последнее время), например, ускорится само время и будут происходить совершенно удивительные вещи. Чудеса и до этого были, и это признак того, что привычная для нас реальность – вторична.

Однако, виртуальность не имеет ничего общего ни с чудом, ни с миром воображения, ни с чем-либо ещё, связанным с иными инверсиями реальности. Это просто очередной грубый симулякр, фальшивая электронная реальность, в которую можно убежать. Она притягательна и тем, что исключает какое-либо серьезное упоминание о смерти, там всегда можно ещё раз начать сначала. По этому, то, что всегда и на все 100% позволит нам пробудиться как от виртуальной реальности, так и от гипноза социума или бытия, является бесспорный факт нашей конечности, наша смерть. Она – союзник в деле трезвой оценки ситуации, факел в этой бытийной ночи. Это самое реальное, что только может быть. Упоминание о ней, мысли о ней позволяют нам прийти в себя. Так что, нужно конкретно обозначить нашу позицию по отношению к виртуальности. Если само бытие для нас есть несовершенство, то как относится к пародии на неё? Если в физической реальности ещё есть зазор, некий момент несоответствия, то виртуальность старается сгладить все эти минусы и снять напряжение. Оно снимает и ответственность с индивида, т.к. позиционирует расслабленность и игровой режим. Для нас всякая безответственность, пусть даже в мире виртуальном недопустима, ибо мы должны всегда помнить об участи народов, которые превосходили нас в развитии многократно, но их самолюбование и чувство безопасности моментально исчезло, когда они забыли о своей прикладной роли и просто перестали быть интересными Творцу.

АЛИ ГАРИБОВ