Сколько стоит удар пульса?

Проблема глобального кризиса встала перед человечеством, как это ни покажется кому-то парадоксальным, сразу после 1945 года, после того, как Германия, а точнее, вся Европа в целом превратилась в усыпанное руинами поле, по которому в разных направлениях текли потоки беженцев.

Казалось бы, кризисом должна была являться сама война; она закончилась, и открылись на какой-то исторический период перспективы новой стабильности… Но это лишь кажущееся положение дел. В действительности война содействовала устранению последних резервов того, что придавало европейской цивилизации органичность, самодостаточность и смысл. С окончанием войны человечество вступило в постпроектную фазу: кончилась эпоха модерна, «бури и натиска», кончилась эпоха больших нарративов.

В огне небывалых битв сгорел не только национал-социализм. Интернационал-социализм также получил ожоги первой степени, несовместимые с жизнью. Победитель Сталин на банкете Победы пьет за русский народ и ни словом не упоминает о коммунистической партии и социализме. Его текст можно было бы перекинуть в уста какого-нибудь Гучкова на тридцать лет раньше, и никто бы не заметил несоответствия. Сталин пишет незадолго до смерти идеологическую записку на нескольких страницах, которая так и не нашла путь на страницы официального собрания сочинений: что-то о коммунистическом проекте в свете державно-патриотической идеологии. С этой до сих пор секретной запиской был ознакомлен предельно узкий круг лиц. Сталин писал о том, что коммунизм как тема проиграл, и будущее – за имперской государственнической идеологией, за национализмом. Он как бы подхватывает эстафету, выпавшую из мертвых рук недавнего заклятого врага, но это уже очевидно последние конвульсии квазипроектного мышления. К пятидесятым годам на повестке дня – беспредельный цинизм «сражающихся» друг с другом шулеров, выкладывающих игральные карты поверх карты географической. Ставка – судьбы народов, которых пока удерживают в плену формализованного идеологического дискурса: социализм – либерализм – индивидуализм… Последнее, от чего еще пахнет жизнью, – это борьба против старых колониальных империй, но и той, похоже, дает «зеленый свет» само сообщество мировых господ, которые придумали, как грабить человечество получше, нежели во времена Киплинга.

Наступление кризиса остро пережили и прочувствовали столпы интеллектуального авангарда – французские экзистенциалисты, прежде всего Камю, Сартр, Бланшо. Их внимание устремляется к последнему движению духа, поднимающемуся как струйка дыма над картофельным полем бывшей европейской цивилизации. «Восставший человек», боец современной городской герильи, бросающий вооруженный вызов абсолютно глухому пространству фальшивой бюрократической легитимности. Вызов почти столь же безнадежный, сколь во времена греческих героев, поднимавших угрожающий боевой топор к безразличному небу; вот эти одинокие герои, духовные наследники и физические потомки Гегеля и Гельдерлина, становятся источником вдохновения для интеллектуалов, вдруг обнаруживших, что все историческое время, прожитое Европой, оказалось «утраченным».

Не удивительно ли, что левый Сартр – общественный защитник радикалов и террористов эсеровской закваски – вышел из академической шинели Хайдеггера, почвенника, вступившего в НСДАП, расплевавшись со своим еврейским учителем Гуссерлем? Нет, совершенно логично, ибо для Хайдеггера революцией и нонконформизмом было примкнуть к политическим маргиналам, отрицающим актуальный мировой порядок, а для Сартра таким же вызовом было поддержать левых и объявить о своей моральной солидарности с евреями. Контенты разные, адаптированные к противоположным по сути эпохам, довоенной и послевоенной. Но принцип – один!

Правда, Хайдеггер сам старается организовать разражающийся кризис, вытянуть его на поверхность из гниющего тела умершей европейской философии. Две с половиной тысячи лет от Платона до Ницше – насмарку! Хайдеггеровская мысль вопрошает о подлинно сущем, которое так и не обнаружено ни в идеальном реализме Платона, ни в трансценденталиях Канта. Хайдеггер дошел до рубежа, за которым следует ослепительная вспышка понимания, он задал правильные вопросы, но все-таки он не шагнул в саму эту вспышку.

Сартр на порядок поверхностнее германского мэтра, но при этом гораздо ближе к тайне. Сущим оказывается на самом деле «Ничто», которое живет внутри человека как основание его подлинной свободы. Тут вам не только Хайдеггер и Ницше, тут весь Иван Карамазов с Кирилловым и Свидригайловым вместе. Как жаль, что Петенька Верховенский не читал «Бытие и Ничто» – гораздо лучше бы получилось у него создать организацию в далеком и вместе с тем «нашенском» Скотопрогоньевске!

Однако, назад, к кризису… Сегодня он бесспорен для наблюдателей весьма расхожего уровня и качества. Но только это не весь кризис (как бы из тех, что бывали раньше), а только некоторая моментально схваченная фаза в глобальной динамике, в тектонической подвижке пластов.С чем бы сравнить масштаб нынешнего кризиса? Пожалуй, с концом Средневековья. То, что сегодня происходит, – это аналог (разумеется, только в масштабе, а не в содержании) ранних проблесков Возрождения.

Что же завершается, спросим еще мы, в качестве нашего аналога Средневековья? Исчерпана эпоха, начавшаяся казнью Карла I – эпоха поднявшихся до самосознания и самоопределения народов. Это была новая эпоха в самосознании западного человечества, в которой проявилась интуиция огромной и вместе с тем тесно сплоченной семьи, отчасти напоминающая духовное состояние народа Рима после убийства Тарквиния Гордого.

Новое время открыло английскому, а впоследствии и другим народам Европы, что пролитие крови тиранов создает мистическую общность, новое самосознание коллективного субъекта. Казнь монарха прекращает безвременье традиционного общества, в котором каждый играет роль в некой метафизической пьесе, обозначает собой платоновскую идею, настоящая жизнь которой – в небесном мире. Удар топора, катится голова помазанника божьего, и – останавливается гипноз, люди начинают двигаться, охваченные общим порывом, вниманием друг к другу, пониманием себя как конечных существ, смысл и, может быть, даже вечность которым придает только совместная историческая цель, разделяемая всеми история.

Философия общего дела – вот как называется это новое самосознание народов. У греческих полисов было ощущение семейной общности, но не было сюжета, в котором эти полисы могли бы жить. У римлян при республике была и общность, и сюжет, но они все еще были слишком на котурнах, слишком сценичны, слишком проникнуты сакральным символизмом самих себя и всего, что они делали.

Философия общего дела – это когда мясник и лудильщик горят тем же пафосом, той же исторической эмоцией, что и купец, торгующий тонким сукном, и дворянин, все достояние которого – в его шпаге. В какой-то момент они все становятся народом – не в смысле современного политологического определения «нации», и не демагогическим симулякром, неотъемлемым от электоральных кампаний – народом в мистическом значении этого слова как ожившим коллективным бессознательным, вдруг получившим множественное тело и способность к артикуляции того, что было невыражено и бесформенно в прошлом.

Именно тогда Европа становится сама собой – тем, что делало ее до самого последнего времени чуть ли не нарицательным именем для обозначения действительно преуспевшей цивилизации в политическом фольклоре большинства людей Земли. Когда говорят «Европа», «европейский», подразумевают эпоху, в которой этот континент жил не чужими импульсами, как в Средние века или в Возрождение, а генерировал и излучал на остальное человечество свой собственный смысл, собственное послание.

Добавим, кстати, что появление «наций» в конце этого плодотворного для Европы периода явилось приметой растущей стагнации в недрах феномена «народа». Нация есть подмена народа, она представляет собой головное культурное явление; принадлежности к нации обучают в школах. Философия общего дела актуально объединяет людей в народ, нация же апеллирует к событиям и героям прошлого, и тем самым пытается виртуально объединить утративших реальные взаимосвязи людей в настоящем.

Все народы Европы вдруг получили этот дар – философию общего дела – в указанный период, длившийся с 1642 года, когда в Англии началась гражданская война между королем и парламентом, до 1945-го, когда самостоятельное существование Европы было прекращено двумя внеевропейскими силами – США и СССР.

Понятно, что наступившая после этого эпоха представляет собой господство духовного вакуума в душах и умах европейского человечества. Советский Союз – как мы говорили выше – к этому моменту стал тоталитарно-бюрократической империей, откровенно выбросившей на свалку тот принцип, во имя которого осуществлялась большевистская революция. Одна из наиболее ярких разновидностей философии общего дела перестала работать к началу послевоенного времени – через тридцать лет после казни Романовых, на крови которых она обрела жизнь.

США, со своей стороны, вообще никогда не имели этого мистического чувства иррационального сознания разделенной между членами семьи истории, поскольку базой их возникновения были религиозные общины, эмигрировавшие во имя конфессиональной свободы, – а это совсем другое! Когда же у этих общин отобрали самостоятельность нью-йоркские спекулянты-янки, организовавшие жесткий федеральный порядок, у «народа» Соединенных Штатов исчез последний шанс пережить этот особый европейский опыт. Таким образом, ни один из двух главных победителей не имел в себе того огня, который горел в сердцах якобинцев и старой гвардии на Бородинском поле, польских инсургентов и гарибальдийцев в красных рубашках, не говоря уже о восторженных студентах германских университетов и других, менее замечательных образчиках семейно-исторической солидарности.

Но раз философия общего дела потерпела крах и была внутренне дезавуирована европейским самосознанием во второй половине сороковых, то – что пришло на ее место? Пришла большая ложь («общество спектакля», «симулякр»), которая воплотилась в форме электоральной демократии американского образца. Ложь, потому что за фасадом этой иррациональной машины голосования за бессмысленных, ничего не определяющих политиков вновь встало то самое традиционное общество, которое история немного подвинула в сторону на эшафоте в 1649 году. Только за эти триста лет силы безвременья подверглись глубокой модернизации, реорганизации и явились во всеоружии новейших политтехнологий, о которых старик Макиавелли не слыхивал, а если бы ему о них рассказали – покраснел бы и возмутился.

Бодрийяр остро интуирует суть того, что воцарилось в качестве современности. Ничего не происходит, ничто не по-настоящему, все оказывается постановкой и фальшью. Система, – говорит он, – достигает своего предсмертного совершенства в тавтологии: ее содержание становится 2х2=4!

Тут Бодрийяр, однако, допускает существенную ошибку. Тавтологична не Система, а все общество в целом. И речь здесь идет не о современном обществе, а об обществе как таковом, обществе par excellence, в конечном счете, архетипическом традиционном обществе.

Тавтология есть последняя и предельная форма, в которую отливается мудрость; тавтология сакральна. Высшее сознание, достигнутое посвященными, сознание верховного жречества – тавтологично. Общество – всего лишь инструмент для передачи неизменной мудрости (которая, кстати, называется perennial philosophy, вечная философия), оно (общество) подобно запечатанной бутылке с вложенным в нее посланием, брошенной в океанические воды большого Космоса. А в послании начертано предвечными иероглифами 2х2=4, хе-хе…!

Звучит ли с какой-либо стороны вызов этому совершенству (тут с Бодрийяром не поспоришь: тавтология действительно эстетически неуязвима)? Разумеется. В большом Космосе работает универсальное Второе начало термодинамики. Оно ежесекундно бросает вызов идеальной формуле, предлагая с каждым отсчитанным мигом стать на бесконечно малую долю меньше: не 2х2=4, а 2х2=4–х, и Мудрость, борясь за то, чтобы в материальном воплощении удержать свою вечную эстетику, должна постоянно компенсировать истирающее, умаляющее воздействие волн времени. А вот для этого нужна уже Система.

Система есть инструмент общества, как само общество есть орудие Мудрости. Общество приобретает в конечном счете, путем проб и ошибок характер Системы, формируется в качестве Системы, и это уже почти финальный, уже пахнущий эсхатологией этап человеческой истории.

Система – это зеркальное отражение умаляющего действия универсальной энтропии. Но ноосферный уровень нынешнего человечества не настолько высок, чтобы переподчинять себе фундаментальные законы реальности. Соответственно, Система осуществляет свою компенсаторную работу в суммарном коллективном общественном воображении.

Один из первых шагов в этом направлении – происходящее на наших глазах растворение государства в обществе. Суверенитет государства стремительно релятивизируется, становится легче и условнее. Это особенно заметно в дипломатическом плане на внешнем направлении. Однако и внутри, по отношению к своим гражданам государство стремится, что называется, «сблизиться» с людьми. В итоге оно влезает в каждый дом, в каждую семью. То, что раньше считалось атрибутикой тоталитарности, становится сегодня повседневными приметами «зрелой развитой демократии». Государство как бы напяливает на себя содранную с общества шкуру – волк притворяется агнцем. Особо яркое выражение на Западе это находит в юридизации простых человеческих отношений, влезание закона, процедуры во все щели, в том числе, и интимные! Раньше закон был посредником между государством и гражданином в случае преступления; гражданское право было посредником между частными лицами в случае конфликта. Теперь любые человеческие связи координируются с помощью адвокатов, предпосылка конфликта закладывается в них изначально. В современном обществе рядовой гражданин, конечно, не лишен так называемого выбора. Однако, он практически полностью лишен инициативы, ибо выбор, обеспеченный процедурой и по сути лишенный содержания, убивает инициативу эффективнее, чем тоталитарное принуждение.

\"Вавилонская

Коллективное общественное воображение все же обретает плоть; правда, не в так называемом материальном мире, а непосредственно в преобразовании самого общества. Система пожирает общество, становится одно с ним. Это происходит поэтапно, через постоянную трансформацию общественного сознания.

Прямым выражением этой трансформации является постоянно идущая переоценка мерила всех ценностей – человеческого жизненного времени. Человеческое время – это главный ресурс, источник принципиальной энергии, благодаря которой работает социальная машина. Каждый из вовлеченных в общественный механизм индивидуумов отдает обществу свое жизненное время, которое у любого из смертных безусловно конечно и достаточно жестко определимо в своей финальности. Время современного среднестатистического гражданина на земле исчисляется двумя с половиной миллионами ударов сердца, посчитанных при нормальном пульсе. В процессе отчуждения этого уникального и драгоценного для каждого его обладателя ресурса общество претендует на все возрастающую часть. Сначала отчуждаемым временем является та часть, которая посвящена труду как товарному производству; но этого мало, общество начинает претендовать на время досуга, затем на время, проводимое с семьей. У современного человека похищается практически все его сознательное время за вычетом, может быть, только сна. Но есть и другой путь повышения капитализации каждого социального данника: возрастание стоимости отчуждаемой секунды (удара пульса). Этот процесс идет непрерывно. К тому же он очевиден: достаточно сравнить, сколько стоило среднестатистическое время европейского участника экономического процесса 20-30 лет назад (не говоря уже о периоде между двумя великими войнами), чтобы убедиться в справедливости этого убеждения. К тому же, и в современной ситуации человеческое время стоит неодинаково: сравним стоимость единицы времени в существовании индонезийского или тайваньского гражданина со стоимостью аналогичной единицы в существовании персоны, принадлежащей к пресловутому «золотому миллиарду». Разница в стоимости живого времени между отдельными регионами Земли достигает отношения 1:100.

В этом состоит особый парадокс социального процесса: общество тавтологично в каждый данный момент, но ценность этого момента должна увеличиваться по сравнению с предыдущим; в противном случае общество ждет коллапс. Легко понять, почему в прошлом пики благоденствия при особо мудрых государях завершались, как правило, стремительным и ужасающим обвалом – в спокойные времена обычно стабилизировался стоимостный критерий времени, прекращалась его постоянная переоценка!

Итак, суть системы в том, чтобы избавить общество от кризиса, а точнее, структуру политического контроля – от коллапса. Единственный способ, которым можно осуществить совместимость тавтологии с перманентным ростом – это развести их по разным плоскостям. Например, в высших эшелонах социальной иерархии господствует тавтология, а в массовом пространстве происходит непрерывный рост. Такова модель информационного общества. Оно производит потоки информации, в которую превращается время тех, кто ее создает (скажем, время интерактивных пользователей Интернета), при этом нет никаких ограничений для роста стоимости этой информации: это должно определяться непосредственно экономическими модераторами «интеллектуального производства».

Повторим еще раз: кризис, в который вовлечено человечество – тектонического масштаба, смена антропологических парадигм. Наиболее очевидный аспект, еще охватываемый глазом, это несоответствие психофизиологических возможностей нормального индивидуума, принадлежащего к западному постиндустриальному обществу, тем обязательствам, которые на него будут наложены завтра. Внутренние возможности роста за счет экстенсивной перестройки человека – образование, расширение социальных контактов, обретение мегаполисной психологии, изменение ритма жизни – полностью исчерпаны. Однако этому не способному развиваться дальше человеку уже сейчас начинают предъявляться новые вызовы. Система требует от него, чтобы он «стоил» (то есть производил отчужденную стоимость в единицу времени) по меньшей мере в десять, а то и больше раз, чем он реально способен при нынешней политэкономической организации. Для этого было бы нужно, чтобы каждый из участников экономического процесса стал бы неким Ван Гогом или, по меньшей мере, Пикассо – при сохранении сегодняшней рыночной оценки творческих продуктов этих художников. Такое возможно, если большинство из принадлежащих к «золотому миллиарду» станет – не настоящими, конечно, – но виртуальными, условными Ван Гогами. Иными словами, они должны обменять все, чем владеют сегодня, – и это буквально, – на билет за право войти в качестве участника в «интеллектуальную экономику». Естественно, что для обитателей мировой провинции, не обладающих изначально необходимой степенью социализированности в такой перспективе не остается никакого шанса: они должны быть выброшены из общества и из истории, чтобы не превращаться в балласт.

Однако такое политэкономическое устройство – пока еще перспектива. Сегодня функцию виртуального роста по отношению к мировому обществу почти полностью осуществляют Соединенные Штаты Это беспрецедентная ситуация, которая сама по себе является демонстративным элементом кризиса. Фактически страна расплачивается со всем миром векселями, выписанными под залог ее особого политического статуса. С одной стороны – все производство человечества, весь объективированный капитал, в который превращается время миллиардов европейцев, китайцев, индийцев, с другой – производство чистого количества, исчисляемого в долларах.

В действительности такая схема, при которой один эксклюзивный субъект мирового процесса производит оценку всего, что создано остальным человечеством (да кстати, и им самим!), не может не создавать серьезных проблем. Вопреки расхожему мнению, США превратились в камень преткновения на пути у подлинного глобализма. Ведь суть последнего – как раз в информационном обществе, в том, чтобы время превращалось непосредственно в информацию, а информация – в ценность, и таким образом весь пассивный (то есть ранее созданный) капитал мог бы быть переоценен заново. На пути у такой интеллектуальной экономики стоит почвенный империализм страны, которая в силу чисто эмпирических обстоятельств истории сделала свой великодержавный суверенитет главным предметом экспорта.

Политэкономическая сторона мирового кризиса в его нынешней фазе в том, что существование США бросает вызов глобальному обществу. До тех пор, пока современный порядок будет обустроен вокруг единственной политической «точки сборки» – госдепа США, транснациональные корпорации и сверхэлитные Клубы, стоящие за ними, не могут реализовать свою золотую мечту об интеллектуальной экономике ноосферы. Они принуждены работать с чужим расчетным инструментом, отражающим совершенно другой брэнд, суверенитет альтернативного глобализму американского правящего класса.

Идеологически эта ситуация выражается как непримиримый конфликт между двумя мифами. Глобалистский миф манит народы Земли (стремительно лишающиеся корней, и превращающиеся в сборища не связанных друг с другом люмпенов) обещанием повысить капитализацию единственного ресурса, которым они владеют: их жизненного времени. Это обещание, разумеется, никогда не будет выполнено, потому что виртуальная экономика не способна превратить несколько миллиардов мировой провинции в сверхсоциализированных жителей мирового мегаполиса. Но большинство жителей Земли этого пока еще не знают.

Второй миф – американский – это «сияющий город на холме», «Новая Атлантида», где каждый приставший к ее берегам (легально) может реализовать американскую мечту: конвертировать свое жизненное время в домик с газоном, стоимость которого будет неуклонно повышаться (пока его не снесут). Этот миф эффективно привлекал совсем уж отчаявшихся в XIX веке, он получил второе дыхание благодаря военному триумфу США в океанах и на суше в XX веке, но сейчас он практически перестал работать. Во-первых, народы мира не могут переехать в США, да и отдельным людям туда все труднее добраться. Во-вторых, экспорт американской мечты за пределы своей национальной территории начинается не с «раздачи домиков», а с уничтожения тех, которые у людей уже есть. И поскольку идеологическую войну с глобализмом США – пока еще не признаваясь в этом – уже проиграли, они неизбежно должны обратиться к главному аргументу в пользу своей исключительности – силовому.

ГЕЙДАР ДЖЕМАЛЬ

Leave a Comment

Your email address will not be published. Required fields are marked *